Н. С. Лесков — «Леди Макбет Мценского уезда». Глава двенадцатая — краткое содержание

Тревога у дома Измайловых поднимается вечером накануне праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы: почти вся городская молодёжь была в приходской церкви, где пели известные певчие. После службы толпа шумно расходится, обсуждая голоса хора, но в разговорах всплывают и слухи об «амуpах» Катерины Львовны с приказчиком Сергеем. Подходя к дому Измайловых и заметив свет между ставнями, молодые люди подбивают молодого машиниста с паровой мельницы заглянуть в щёлку. Он видит, как двое душат ребёнка, и с криком поднимает тревогу. К дому стремительно собирается толпа, начинается осада.

Сергея в тот же вечер отвозят «в часть», а Катерину Львовну запирают в её верхней комнате, приставив к ней часовых. В доме стоит нестерпимый холод, но одна толпа любопытных сменяет другую: все идут смотреть на лежащего в гробу Федю и на второй большой гроб с телом Зиновия Борисыча, которого по признанию Сергея откопали из сухого песка и переложили по-человечески. Судебно-медицинское вскрытие показывает, что Федя умер от удушения. Приведённый к его трупу Сергей при словах священника о Страшном суде начинает плакать и сознаётся не только в убийстве мальчика, но и в том, что закопал без погребения Зиновия Борисыча, называя Катерину Львовну своей участницей.

Сначала она на все вопросы отвечает, что «ничего не знает и не ведает», но на очной ставке, выслушав подробное признание Сергея, с немым изумлением, без гнева смотрит на него и произносит: «Я убила». На вопрос «для чего?» Катерина отвечает: «Для него», указывая на Сергея. Ужасное дело решают быстро: в конце февраля им объявляют приговор – наказание плетьми на торговой площади и ссылка на каторжные работы.

В начале марта, в холодное утро, палач отсчитывает положенное число ударов по обнажённой белой спине Катерины Львовны, затем бьёт Сергея и ставит на его лице каторжные клейма. Весь город почему-то больше сочувствует Сергею, который, измазанный и окровавленный, падает, сходя с чёрного эшафота. Катерина Львовна спускается тихо, лишь стараясь, чтобы толстая рубаха и грубая арестантская свита не касались изорванной спины. Уже в острожной больнице, когда ей подают её ребёнка, она только бросает: «Ну его совсем!» – отворачивается к стене и без стонов падает грудью на жёсткую койку, словно внутренне окончательно отрекаясь и от ребёнка, и от самой жизни.