Пир во время чумы

На пустынной улице, где свирепствует чума, накрыт стол: несколько мужчин и женщин устроили пир посреди города, превращённого в хаос смерти. Они создают вокруг себя иллюзию жизни, стараясь заглушить страх и отчаяние весельем, музыкой и вином.

Пирующие вспоминают недавно умершего веселого Джаксона, чьи остроты ещё недавно оживляли компанию. Молодой человек предлагает выпить за его память, но не в трауре, а весело, будто бы он по-прежнему с ними. Все молча поднимают бокалы — и это молчание оказывается сильнее грусти, которую они так стремятся скрыть.

Председатель просит Мери спеть печальную родную песню, чтобы затем «веселиться ещё безумнее». Мери поёт протяжно и тихо: её песня — о стране, разорённой эпидемией, о пустеющих домах, кладбищах, о страхе людей, ежедневно провожающих мёртвых. Песня производит тяжёлое впечатление; в её словах — тоска по мирной, простой жизни, которой больше нет. Девушка признаётся, что раньше её голос был чище — «голосом невинности», — и оттого кажется себе чужой среди этого шумного пира.

Луиза насмешливо отзывается о песне, но почти сразу пугается: неподалёку слышен стук телеги, полной мертвецов. Мимо проезжает «чёрная телега», управляемая негром. Страх лишает Луизу чувств. Мери помогает ей прийти в себя, но ужас не оставляет пирующих: смерть словно физически присутствует рядом.

Чтобы прогнать мрак, компания просит Председателя спеть «живую песню», но он вместо этого предлагает свой «гимн Чуме», написанный прошлой ночью. Гимн — дерзкое обращение к Смерти как к силе величественной и пугающей, вызывающей в человеке странное и опасное восхищение. Он поёт о том, что во всём грозящем гибелью, таится упоение и даже «залоги бессмертья». Песня поднимает пирующих: они восторженно принимают гимн, видя в нём вызов судьбе и торжество человеческой воли над страхом.

В разгар этого восторга появляется старый священник. Он потрясён безумным весельем среди всеобщей смерти, обвиняет пирующих в кощунстве и просит их остановиться ради памяти умерших и ради собственных душ. Священник напоминает Вальсингаму (Председателю), что недавно тот рыдал над телом своей матери, но теперь отрёкся от скорби и совести.

Пирующие смеются над священником, пытаются выгнать его, но тот обращается к Вальсингаму лично. Это обращение разрушает его защиту: в Председателе поднимаются давно загнанные чувства — память о матери, о погибшей жене Матильде, о пустоте, которая ждёт его дома. Он признаётся, что остаётся здесь лишь потому, что пир дарит ему временное забвение. Но всё же он не решается идти со священником: слишком поздно, слишком глубока его внутренняя трещина. Священник уходит, благословляя его напоследок.

Пир возобновляется, но Председатель остаётся неподвижным и погружённым в мрачные размышления. Он больше не участник безумного веселья — между ним и остальными пролегает невидимая черта. Праздник продолжается так, будто ничего не произошло, но финал пьесы звучит тревожно: за пиром, за смехом и музыкой — всё та же безысходность, весь тот же город, поражённый чумой.